- Я просто очень устала держать зонт. Он тяжелый. А здесь все время идет дождь.
Эрендира сидела и потирала предплечья.
- Зонт очень тяжелый.
1.
В тот вечер, когда мы впервые пошли к океану, шел ливень. Кругом все чернело глянцевой, отлакированной, как мужские башмаки, темнотой. Мокрое небо. Океан с размазанными по поверхности отражениями оранжевых фонарей. Ветер стал сильнее.
Округа ходила ходуном, размноженная в тысячах мокрых зеркал - а океан принимал в себя и землю, и небо, раскачивая их, как на качелях.
Ты повернул ко мне голову:
- Пойдем?
При этом ты даже не смотрел на меня - ты повернулся, но не посмотрел на меня. Твое лицо было исполосовано оранжевым светом. А слова ты произнес так тихо, что я не услышала их за шквалом ветра и разгадала только по губам. Но это же было не сложно - всего одно слово в два слога - тем более, я заранее знала, что ты скажешь.
Океан лежал перед нами, как гладкая пятнистая пума. Или змея, что, в общем-то, одно и то же. Теперь уже все стало единообразным, не то, что раньше. А тогда ты сказал это на выдохе и как-то - обреченно - Пойдем.
Да, ты сказал именно так, без вопросительного знака в конце. Ты же никогда ничего не спрашиваешь. Ты даже не предлагаешь. Как-будто все знаешь наперед - хотя, ты - точно знаешь. Потому что я пошла.
Песок был черный и ледяной, как снежная крупа, и хрустящий, как осколки звезд или стеклянное крошево. Он исколол мне все ступни, пока я шла, глядя себе под ноги - но не ради осторожности - потому что я наоборот наступала на все самые острые раковины - а просто чтобы не смотреть на тебя. У кромки океана воздух сделался густым и жирным, как патока - или как слизь моллюска. Что, в общем-то, одно и то же теперь... Ведь понятно, что океан - это просто огромная устрица, в растворенной раковине земли и неба, и она так тяжело дышит, поднимая все свое огромное неповоротливое тело за раз, потому что знает, что скоро задохнется. Ей надо успеть надышаться, пока она не будет сварена заживо. Океан задохнется. Он будет таким же черным, как и сейчас, и в него будет вливаться красная вязкая вулканическая лава. Точно так же, как пока в него льется оранжевый свет фонарей, зажигающихся на пирсе.
Воздух загустел и потрескался от запаха гниющих, выброшенных прибоем водорослей, бурых, фиолетовых и зеленых, копошащихся под порывами ветра в песке, как роющие себе ямки разноцветные гусеницы. А океан полз черной блестящей гусеницей по песчаному побережью.
Ты не подал мне руки. Я сама наступила в месиво размягченных кладофор, похожих на вычесанные зеленые волосы мертвых русалок, которые мягко сомкнулись вокруг моих лодыжек, так, что я даже не почувствовала дна. Я прошла чуть дальше, отлепляя от колен присосавшиеся к коже скользкие ламинарии и ульвы со слизистыми спинами.
Все это время ливень, не прекращаясь, лил, как сумасшедший. Все было мокрым, и даже океан, казалось, вымок сильнее обычного.
В ту ночь мы не заплывали далеко, и я даже не думала о том, насколько можно. Мы плавали там, где обычно плавают все, на средней глубине, и это было хорошо. Океан полыхал огнями, и его обтянутый глянцевой шипастой шкурой хребет поднимался то вверх, то вниз, то вперед, то назад - в такт его глубокому дыханию...
Утро было ясным и солнечным. Я проснулась с волосами, полными песка и соли. Ты спал рядом. Я оделась, тихо собрала вещи и ушла по мокрому побережью в другую сторону. Не прощаясь и не оглядываясь. Над океаном собирались облака.
* * *
- Я ничего не знаю об этом мужчине, - говорит она. - Я знаю только, что его зовут в честь того святого, который покровительствует мореплавателем, и сам был при жизни рыбарем.
- Ты же выросла у моря, Эрендира... Тебе ли объяснять. Разве море когда-нибудь бывает постоянным? Разве не от Луны оно зависит? А Луна за ночь меняет по пять платьев, и я уж не говорю о месяце...
Женщины сидят в патио и режут абрикосы. Перед ними два огромных медных таза. В один они бросают косточки, а в другой кладут розоватые половинки абрикосов. Рядом цветут кусты жасмина.
- У меня болит голова, - говорит Эрендира после непродолжительного молчания. - Надо бы вырубить эти кусты, пока они не выжили нас из дома. Сейчас очень влажно. От постоянных дождей они совсем разрастутся и их тени будут спать в наших кроватях.
Женщина рядом с ней качает головой. У нее все руки в синих жилках; в ушах - тяжелые круглые серьги с македонским узором в виде солнца.
- Он никогда не полюбит тебя, девочка. Он любит сам океан, до тебя ему нет никакого дела. Ему все равно, с кем плавать.
2.
В следующий раз мы встретились в конце того же месяца. Утро было холодное, но к вечеру стало жарко. Воздух над побережьем был тяжелым, как флакон, в котором разжигают благовония. От духоты было невозможно дышать. Казалось, мы незаметно для себя самих опустились на дно раскаленного океана и дышим теперь под водой.
Мы поели немного рыбы и водорослей в придорожном кафе, на стенах которого висят сети, украшенные раковинами. Чтобы не сидеть слишком долго напротив тебя и не смотреть тебе в глаза, я то и дело выходила во двор выкурить папиросу, а ты в то время болтал с официантами.
Мы выпили граппы.
Солнце садилось.
В кафе уже было нечем дышать, мы вышли и пошли в ту сторону, где шумели волны.
Все было совсем не так, как в прошлый раз. Океан был изумрудный вдали и синий в моих ладонях, разузоренный белой пеной - фарфоровая пиала, покрытая кобальтовой глазурью, на которой иглой процарапан орнамент. Над ним нависало небо, в красных и розоватых разрывах, как раненая плоть.
Ты снял с себя всю одежду и сказал, не глядя на меня, а трогая ласкающие твои пятки волны:
- Раздевайся.
Внутри меня царило какое-то проклятое безумие, как будто там с ветки на ветку скакали обезьяны, сотрясая все вокруг своими криками, а птицы - чудовищные, всех цветов радуги, с не испорченным еще оперением, с шумом клевали растущие на лианах орхидеи, высовывающие свои ядовитые острые языки из полных затвердевающих губ. Ветер стал сильнее.
В ту ночь мы все время смеялись. Мы заплыли немного глубже, чем в первый раз, но все же не так глубоко, чтобы можно было нырнуть. Ты плавал, как будто родился с жабрами и хвостом. Твое лицо ничего не выражало.
Небо уже почернело и стало с плеском вливаться в океан, пока они не образовали какую-то круглую медицинскую колбу из темного стекла. Розовые порезы облаков затянулись в белые тонкие шрамы вокруг едва вынырнувшей Луны, краснеющей на теле неба, как свежий кровоподтек.
Мы плавали парно, как плавают дельфины. Я придумала это и смялась сама про себя своей находке.
Потом ты сказал, что устал, и мы вылезли на берег. Волны цвета черного винограда с шипением забирались под руки, растворяясь в горсти пеной. Бронзовые крабы копошились в морской шерсти, как вши, шурша клешнями о ссыпающийся песок.
Посвежело. Бриз дул с океана на берег. Мне казалось, что мое тело стало легким и прозрачным, как тело призрака.
Я засыпала, слушая мерный скрип волн и перекатывающихся с боку на бок камней, и ты дышал океану в такт, попадая в слабые доли, и мне казалось, что я слушаю какую-то особую музыку. Музыку, которую кроме меня никому больше не услышать и не понять, потому что она как-будто специально для меня была создана. Мне было спокойно особенным покоем.
Я знала, что теперь океан никогда не задохнется...
Мы проснулись одновременно. Солнце было высоко в зените. Я была как соляная мумия, потому что ночью вода добралась до моего тела и обтачивала его всю ночь, как раковину. Ты помог мне завязать пояс, обхватив меня сзади и затянув узел на талии резким и властным движением. Я вздрогнула.
Мы дошли до края берега, где кончается песок и начинается улица, и разошлись в разные стороны.
Мне было очень жарко. Я улыбалась.
* * *
- Не ходи туда, там теперь один дождь. Я только что оттуда.
Эрендира растирает плечи.
- Вроде бы ничего не случилось... Но вот мелочь...да этот зонт. Его тяжело держать над головой весь день.
Дождь размывает земляные тропинки во дворе. Земля пузырится, словно вскипает.
- Скоро уже океан и до нас доберется, - говорит грузная старуха, расчесывая пряжу. - Еще немного, вот увидишь, он выйдет из берегов и будет лапать и хватать своей глоткой все, что только увидит. Как бешеный зверь, выпущенный из клетки.
Эрендира вздрагивает.
Пахнет влажной землей, заплесневелой сыростью, грибами и папоротниками.
- А я бы хотела, чтобы он освободился наконец... чтобы он все снес, ничего не оставил... и никого. Нельзя же всю жизнь сидеть в оковах. Нужно нырять так глубоко, чтобы уже невозможно было вынырнуть.
- Кто?
Эрендира молчит. Потом потихоньку встает и, покручивая колесико часов на цепочке, идет на цыпочках к окну.
- Все боятся нырять в океан. А вот он не побоится и нырнет однажды в глубь земли, под самую земную кору нырнет и не вынырнет. И всех за собой утянет. В наказание за страх. Перед глубиной.
3.
В тот вечер - было начало июня - я сидела на перилах моста и в руках у меня был стакан с ромом. Летняя ночь была теплой, как сироп из шелковицы.
Я увидела тебя случайно, ты шел с друзьями на пирс, и вы проходили через мост. Увидев меня, ты остановился.
- Эрендира! Ничего себе! А я думаю, кто это так соблазнительно сидит на перилах, со стаканчиком текилы в руках.
- Рома, - поправила его я.
Ты обнял меня и поцеловал.
- Плавать сегодня не пойдем, - сказал ты сразу, хотя я даже не спрашивала. - Я очень устал.
Я кивнула:
- Ну что ты, я все понимаю.
Я хотела сказать еще что-то, что, в общем-то, не имело никакого смысла, и потому этого нельзя было говорить, что-то, запрещенное правилами игры. И все-таки молчание показалось мне тяжелым, как картонный каркас платья для конфирмации, которое я одела один раз в жизни, а запомнила навсегда.
Тени с ветвей смоковницы падали тебе на лицо и плечи как продолговатые листья. Океан шумел вдалеке.
На прощание ты крепко прижал меня к себе и усеял весь мой лоб вдоль линии роста волос поцелуями, горячими, как маленькие красные угли.
- Счастливо, Эрендира!
Ты был в прекрасном настроении и, уходя, коснулся моего рта губами.
А я посидела еще немного на мосту и пошла к Анхелике.
* * *
Да нет, я не вру. Я знала, что у него есть жена. Я просто никогда об этом не думала.
4.
Мы шли вдоль реки, и в долине, куда она впадала, росли два сикомора.
Луна к тому моменту уже была желто-зеленая, яблоневая, как окислившаяся бронзовая монета. При встрече ты снова поцеловал меня, бог знает зачем.
Высокая трава царапала мне ноги, и стрекотали цикады. Сквозь листву проглядывал шпиль и башня храма, что выше по течению реки. И если где-то в этот момент кто-то и писал нам смертные приговоры, это было неважно.
На поверхности вся река была в перьях от Луны - она линяла в воду, как белый голубь.
Под ногами то и дело проскальзывали ящерицы. Подходила ночь. Ящерицы остывали... Песок скрежетал под их лапами, как на зубах.
Мы выпили немного вина. И все, что я говорила, казалось мне каким-то текстом, который я читаю с листа, выкопанного из чьей-то могилы, захороненной много тысячелетий назад. Впереди шумел океан, и он казался мне менее вечным, чем шаги, которые крошились позади нас и исчезали, едва мы делали новые, ступая по сухим сучьям и стеблям. Мы были наполнены этим треском - цикад, хвороста, клювов и крыльев.
Побережье было безупречно чисто. Отлив вылизал весь берег и перегрыз зелеными зубами все водоросли и мусор, приносимый со дна. Я с детства любила отливы и боялась приливов - потому что последние могли выкинуть на берег утопленников, моряков, попавших в кораблекрушение или в бурю, и дохлую рыбу, а то и всех разом. Говорят, в Сан-Палермо, прибой как-то выкинул ангела.
Океан выбрасывает на берег весь свой мусор так же, как мать скидывает нежеланного ребенка. Он хочет остаться чистым. Непорочным. Он не будет беременеть грязью и вынашивать ее.
Раковины сверкали под ногами, а звезды - над головами. Они то и дело падали вниз, перечеркивая хвостом полнеба и, не удержавшись за какие-то свои космические выступы, срывались в океан, а он тихо стонал во тьме, оплодотворяемый серебряным звездным семенем. Днем он будет возвращать их сияние. И снова беременеть светом ночью. Но он никогда не будет набухать грязью. Святой Океан.
Я вдруг подумала, что твоя жена очень красива.
Ты раздевался:
- Идешь?
Я кивнула, но ты не знал, что я задумала. А, может, я и сама тогда еще этого не знала. Холмы на горизонте были как опухшие веки.
Ты медленно заходил в воду, и она опоясывала твое тело. Луна занавесилась облаком и не видела, как мы кровоизливались в волны.
И тогда... да - тогда, когда ветер стал сильнее, и вода - кристаллической - я напрягла икорные мышцы и ... - а мы кровоизливались в волны - и мои руки превратились в две гребущие лопасти - тогда, когда ветер... - я сильнее втянула в легкие воздух - и вода... - воздух пружиной вошел в грудь, и уже внутри - стала кристаллической... - уже внутри пружина раскрылась и мои легкие - луна занавесилась... - разорвало на две неравные части криком - когда ветер стал сильнее - воплем, равного которому не было по силе - и я... - а вода кристаллической - и я... - когда ветер стал... - и я - а луна... - и мы кровоизлились - я нырнула.
Я была очень далеко от берега. Небо поменялось с землей местами. Все звезды разом опрокинулись. Земля задрожала и разлетелась на куски, как раздробленный копытами камень. Тогда, когда ветер стал сильнее.
Я спускалась все ниже и ниже, как ледяная рыба, и видела, как моя кожа меняет цвет с человеческого на мутно-зеленый, как тело одевается в тени и заворачивается в подводную тьму. Царство без запаха. На дне было так холодно, как было на земле в первые минуты после сотворения.
Я была русалкой, с высоко подколотыми волосами. С волосами - в цветах и раковинах. На дне лежали утопленники и сгнившие остовы затонувших каравелл, к мачтам которых присосались острыми зубами полипы и водоросли. Трубчатые зеленые водоросли раскачивались, стиснутые между течений, как снопы зеленых вен, прикипевших к почве запекшейся кровью.
Утопленники. Корабли. Я.
Больше никого.
* * *
- Сложи зонт и положи его на коврик в коридоре. Да, на темно-зеленый. Да, и не трогай. Его. Он тяжелый, и от него у меня болят плечи.
- А на улице стало теплее, кажется. Можно выйти в патио, оно почти высохло.
- Стало теплее, и жасмин стал пахнуть еще сильнее...
-...а землю у апельсинов раскопали ящерицы...
-...и табак весь намок в кисете и сгнил. Кто же его оставил прямо на улице? Теплеет, надо выйти в сад.
- Вот как... - она поднимает лицо и пережевывает глазами то, что видит. - У вечера сегодня поднимается температура... Значит, ночь будет лихорадить.
5.
Я поняла, что ты не нырнул. Что ты завел меня в этот океан, а сам не нырнул. Тогда я попыталась подняться со дна и вылезти на берег - тогда, когда ветер стал сильнее - я попыталась вылезти на берег - а Луна все еще кровоизливалась - мне было тяжело дышать, и вода наполнила мои легкие почти целиком, как два полиэтиленовых пакета. Надо мной висело твердое небо - и облака ползли по нему, как жирные мохнатые гусеницы.
Вокруг плавали медузы - словно яичные белки, выпущенные в холодную воду - и жалили тело. И я слышала, как вода на берегу наползает на раскаленные солнцем камни, тоже жалит их и шипит, как змея, а они ноют от дикой нестерпимой боли.
И когда я наконец вылезла, то побежала со всех ног к твоему дому, чтобы узнать, выплюнул ли тебя океан, отторгая, или ты сам выполз из его хищного рта, уцепившись за клыки прибрежных камней. Я бежала к твоему дому - и чувствовала себя Ионой, высвободившимся из чрева кита.
Я не добежала до твоего дома. Я увидела вас издалека.
Вы сидели с женой на ступеньке крыльца. Ты - обнаженный по пояс. Она - в красной юбке и с цветком за ухом. В руках у нее был деревянный молоток и плошка. Она смотрела себе под ноги, опустив голову с ничего не выражающим лицом, и поминутно била молотком по плошке. Ее фигура в форме песочных часов была замотана в шаль. Ты сидел рядом, смотря в другую сторону. Перед тобой лежала куча свиных потрохов, и ты палкой отгонял от этой кучи мух. По тому, как распухло и покраснело твое левое плечо, я поняла, что тебя только что укусил овод. Твоя тень пересекала ступень наискось, как стрелка солнечных часов.
Вы оба молчали.
Я стояла и долго смотрела на эту картину, пока половина крыльца не заполнилась тенью, как сосуд - молоком. Вы оба не двигались. Я смотрела и так и не могла понять, почему я не вижу того человека, который однажды показал мне океан.
Потом я поняла, что это уже невозможно - потому что теперь я знала океан лучше тебя. Ученики превосходят своих учителей. Молодой жрец побеждает старого. Книга убьет здание. Главное - не касаться земли и не смотреть на солнце.
Наконец, все ваше крыльцо заволокла тень - налегла на него, как пушной зверь с густым мехом. Черви почти всю сожрали кучу потрохов перед твоим носом, потому что ты разгонял мух сверху, не видя, как черви поджирают гниль снизу. Твоя жена легла спиной на ступени, головой вниз. Я подумала, что весь песок в ее часах уже стек вниз, и она перевернулась, чтобы он вернулся в верхнюю часть и мог начать свой цикл заново.
Я посмотрела на это еще немного и ушла.
Я шла и шла, и дорога вела то вверх, то вниз, дорога вилась, и дорога текла, дорога уже почти дошла мне до бедер и отхлынула... Деревья без листвы затевали странные танцы, и их кроны шатались, как ивовые корзины. Женщины несли детей к реке.
Ветер стал сильнее. Тени света летели по небу, как стаи насекомых, а черные тучи на нем клубились, как саранча. Я присмотрелась получше и увидела, что это вовсе не тучи - а отраженные днища штормовых волн. Я бессознательно посмотрела направо, туда, где должна была бы находиться каравелла. И увидела только покрытую зеленой слизью деревянную доску.
И тогда я поняла, что я уже тысячу лет нахожусь на дне океана.
На дне того океана, куда ты так и не решился прыгнуть.