Проповедь о. Иакинфа Дестивеля, ОР на Навечерие Рождества 2011 г.
Мф 1, 18-25

Не случайно мы празднуем рождение нашего Спасителя в самую длинную ночь года. Когда кажется, что мрак уже победил, день начинает незаметно прибавляться. Именно в эту ночь 25 декабря древние римляне праздновали так называемый Natalis Solis Invicti – день рождения непобедимого солнца, которому они поклонялись как богу. 25 декабря – первый день после зимнего солнцестояния, когда начинается удлинение светового дня. Для нас, христиан, непобедимое солнце – это Христос, который среди ночи начинает свое дело спасения.

На самом деле самые важные события в Библии, все важные моменты истории нашего спасения происходят ночью. Ночью Господь Саваоф вывел еврейский народ из Египта, ночью родился наш Спаситель в Вифлеемской пещере, ночью во время Тайной Вечери Иисус установил таинство Евхаристии, ночью первого дня недели Христос воскрес из мертвых.

И в нашей жизни все важные события происходят ночью. Когда нам кажется, что основания нашей веры колеблются. Когда нам кажется, что мы не способны любить Бога и ближних, что и сами мы недостойны любви. Когда наша жизнь кажется нам суетной, бесцельной. Именно в такие моменты, именно во мраке, в тишине Непобедимое Солнце может начать в нашей жизни свое дело спасения. Именно в этой ночи, в ночи наших сомнений, наших неудач, нашей немощи мы способны увидеть сияние звезды, которой не видно днем. Вифлеемская звезда видна только в ночи.

В истории спасения, как и в нашей духовной жизни, ночь важнее, чем день. Наша жизнь подобна исходу Израильского народа, который следовал в пустыне за огненным столпом. Мы также идем во мраке, также делаем ошибки, также переживаем кризисы, но мы уверены, что Христос ведет нас в землю обетованную. Многие из святых подчеркивали важность ночи в духовной жизни: Тереза Авильская, Иоанн Креста, Тереза Младенца Иисуса, мать Тереза из Калькутты. Все они свидетельствуют о том, что вера – это не отсутствие сомнений, а, наоборот, – согласие искать Бога в ночи нашей жизни. Они обнаружили, что именно в наших слабостях, в наших ранах, в нашей неспособности ответить на призыв Христа и даже в нашем грехе – т.е. в нашей ночи находится Бог. Именно в этой ночи наша вера становиться более зрелой, наша любовь очищается от эгоизма, наша надежда освобождается от простого оптимизма и начинает сиять новым светом.

Празднуя рождение Спасителя ночью, мы исповедуем, что наше спасение происходит в ночи нашей жизни. В нашей жизни и в нашем мире Христос рождается в самых бедных местах, в самые сложные моменты. Поэтому не будем думать, что наша жизнь слишком бедная для того, чтобы свидетельствовать о Христе. Не будем думать, что в нашей жизни слишком много мрака для того, чтобы в ней засиял свет Христов. Единственное условие того, чтобы Христос родился в нашей жизни, – чтобы мы согласились быть бедными, быть бессильными, быть немощными, как и сам Христос согласился стать беспомощным Младенцем, согласился прийти в этот мир в нищете Вифлеемской пещеры, среди ночи.

Вот, братья и сестры, источник нашей радости. Чтобы Христос захотел родиться в нашей душе, Ему не нужны наши успехи, победы и подвиги. Он хочет, чтобы мы смиренно пригласили Его родиться в нашей нищете.

Готовясь к Рождеству, мы построили в нашем храме красивый вертеп. Но самый лучший вертеп, который только можно приготовить для Бога, – это каждый из вас, приглашающих Бога родиться в вашей бедности. Пусть Христос сегодня найдет приют в душе каждого из вас и пусть Он пребывает там во веки веков. Аминь.


Иакинф Дестивель ОР

С РОЖДЕСТВОМ!

Ис 7,14:
Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил...



"У всех нас одна и та же цель в жизни. Счастье. Оно и есть сам Бог. Он источник моего существования и Он его цель. На протяжении этой жизни Он не оставляет меня одного. Приходит... Не позволяет замкнуть Себя в стенах моего дома как мою собственность. Но став таким как я, Он идет на шаг впереди, чтобы я не потерял Его из виду и следовал за Ним. Подражая Ему, я смогу дойти до того места, куда Он мня ведёт.
Да не потеряет Его мой взгляд. Ни на мгновенье."

о. Мачей Русецкий, Генеральный викарий Ордена Проповедников в России и на Украине


Эль Греко "Поклонение пастухов"

Христос рождается! Славьте его!

00:14

14.12.2011 в 20:17
Пишет  Melina_Divine:

Terry Richardson's Mom and Dad
Давно гуляет эту серия по инету. Очень интересная на мой взгляд. Нетривиальная.



Terry Richardson - Mom and Dad

URL записи

03:12

ЭВРИДИКА сидит в одиночестве на красной постели. У нее огненно-рыжие волосы, такие яркие, что ее просто не видно – ни ее, ни того, что ее окружает. Она занимает слишком много места. К тому же она сумасшедшая… Она живет в собственном мире, потому что делает так, чтобы весь мир принадлежал ей

- Если мы будем все время трахаться, я не умру.

Каждый ангел ужасен.
Бесшумно скользят
они в темноте…
Я пойду с тобой даже
в смерть.
Я пойду, куда должно пойти,
И увижу, что должно
увидеть,
Там, где никто ничего
не знает…
...куда меня приведет
любовь...

Кэти Акер. Эвридика в подземном царстве.

п.с. Любящий всегда выше других, он всегда прекраснее не любящего... так что он меня не оскорбил ни разу, а он этого не понимает - мне за любовь не стыдно. Это же не просто какая то херь детская, или что еще... А вот так вот , может быть , в первый раз глубоко и осознанно тянешься к человеку изза того , что есть в нем такое, чего ты в других ищешь и не находишь...

00:22

02.12.2011 в 00:14
Пишет  Melina_Divine:

День борьбы со СПИДом
Не буду сегодня вешать никаких глупостей.
1 декабря - день борьбы со СПИДом. Об этом нельзя не помнить, об этом нельзя забывать. Нельзя забывать людей.
Многие из нас пишут или читают слэш или гей-литературу, но при этом боятся или не любят, когда при этом упоминается СПИД. Позиция избегания. Не вижу-не слышу, значит этого не существует. К сожалению, первый удар пришёлся по гей-сообществу и гомофобы, потирая руки, стали кричать о справедливом возмездии, о "чуме геев" и "раке геев". Теперь СПИД уверенно шагает по миру и неумолимая статистика сообщает, что в настоящее время большинство новых случаев заражения в РФ происходят половым путем среди гетеросексуалов. Этот блог я часто читаю, там есть факты и статистика
Что я хочу сказать - проблема СПИДа стала целым пластом в литературе 20 века. Это трагедия, через которую пришлось пройти человечеству и эта трагедия до сих пор с нами. Не надо закрывать глаза и уши. Мы слишком многих потеряли. И совершенно неважно, какой они были ориентации.

Мы их потеряли

URL записи

30.11.2011 в 14:48
Пишет  Melina_Divine:

Reaching Out: Photo by Larry Burrows, 1966
Морские пехотинцы во время войны во Вьетнаме. Темнокожий солдат тянется к своему раненому белому товарищу.


Песок Иводзимы (Sand of Iwo Jima). Photo by Photo by W. Eugene Smith, 1945
Американские морские пехотинцы во время битвы за Иводзиму весной 1954


Три американца (Three Americans). Photo by George Strock, 1943
Американские солдаты, погибшие в результате бое с японцами на пляже в Новой Гвинее. Первой снимок с мертвыми американскими солдатами на поле боя в ходе Второй мировой.


Оставшийся в живых (Littlest Survivor). Photo by W. Eugene Smith, 1943
Во время Второй мировой сотни японцев оказались в осаде на острове Сайпан и совершили массовое самоубийство, чтобы не сдаваться американцам. Когда американские морские пехотинцы осматривали остров, в одной из перещ был найден едва живой ребенок.


Лицо смерти (Face of Death). Photo by Ralph Morse, 1943
Голова японского солдата на танке


Самый длинный день (The Longest Day). Photo by Robert Capa, 1944
Момент высадки американской армии на Омаха-бич в Нормандии 6 июня 1944 года, отображенной также в фильме "Спасти рядового Райана" Стивена Спилберга.


Агония (Agony): Photo by Ralph Morse, 1944
Армейский медик Джордж Лотт, тяжело раненный в обе руки.


Освобождение Бухенвальда (Liberation of Buchenwald). Photo by Margaret Bourke-White, 1945


Поцелуй (The Kiss). Photo by Alfred Eisenstaedt, 1945
Одна из самых известных фотографий. Поцелуй моряка и медсестры после объявления об окончании войны.


Расовая дискриминация

Meeting peace With fire hoses. Photo by Charles Moore, 1963
Разгон мирного митинга против сегрегации в Берменгеме (штат Алабама) с помощью пожарных брандспойтов (fire hoses).


Всадники свободы (Freedom Riders). Photo by Paul Schutzer, 1961
"Всадники свободы" (Freedom Riders) - совместные автобусные поездки черных и белых активистов, протестовавших против нарушений прав чернокожего населения в южных шт. США. В 1961 г. они арендовали автобусы и разъезжали по юж. штатам, выступая против сегрегационных законов и обычаев, подвергаясь нападениям со стороны белых южан и арестам. Для защиты активистов в ходе поездки из из Монтгомери ( штат Алабама) в Джексоне ( штат Миссисипи) были выделены солдаты Национальной гвардии.


Дальше я сотавила фотографии из поста, как они есть. Они все прекрасны.
Легендарные фотографии журнала Life
Подборка знаменитых фотографий журнала "Лайф", в разные годы публиковавшихся на его обложке.

Кукольное представление (The Puppet Show). Photo by Alfred Eisenstaedt, 1963
На кукольном представлении в пирижском парке, момент убийства змея Святым Георгием.


Goin' Home. Photo by Ed Clark, 1945
Старшина Грэм Джексон играет "Goin' Home" на похоронах президента Рузвельта 12 апреля 1945 года.


Американский образ жизни (The American Way). Photo by Margaret Bourke-White, 1937
Очередь за едой у пункта Красного креста во время Великой депресии на фоне плаката: "Нет другого образа жизни, кроме американского"


Марлен Дитрих (Marlene Dietrich). Photo by Milton Greene, 1952


Глаза ненависти (Eyes of Hate). Photo by Alfred Eisenstaedt, 1933
Здесь запечатлен момент, когда Геббелс (сидит) узнал, что его переводчик - еврей и приветливая улыбка сошла с его лица.


The Marlboro Man". Photo by Leonard McCombe, 1949
39-летний техасский ковбой Clarence Hailey, образ которого был использован впоследствии для рекламы сигарет.


Peek-A-Boo. Photo by Ed Clark, 1958Джон Кеннеди со своей дочерью Керролайн


Великая душа (The Great Soul). Photo by Margaret Bourke-White, 1946
Махатма Ганди рядом с его прялкой - символом ненасильственного движения за независимость Индии от Великобритании.


A Child Is Born. Photo by Lennart Nilsson, 1965Первый в истории снимок ребенка в утробе матери.


Море шляп (Sea of Hats). Photo by Margaret Bourke-White, 1930
В Нью-Йорке.


Alexander Solzhenitsyn Breathes Free. Photo by Harry Benson
Свободное дыхание. Александр Солженицын в Вермонте


Королевские прыжки (Jumping Royals). Photo by Philippe Halsman, 1959
Герцог и герцогиня Виндзор


В центре внимания (Center of Attention). Photo by Leonard McCombe, 1956


Пикассо и кентавр (Picasso and Centaur). Photo by Gjon Mili, 1949
Эфемерный рисунок воздухе.


Уинстон Черчилль (Winston Churchill). Photo by Yousuf Karsh, 1941
Премьер-министр Великобритании в 1940—1945 и 1951—1955 годах. Политик, военный, журналист, писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе.


Убийство леопарда (A Leopard's Kill). Photo by John Dominis, 1966


Крысолов из Энн-Арбор (Pied Piper of Ann Arbor). Photo by Alfred Eisenstaedt, 1950
Барабанщик из Мичиганского университета марширует с детьми


Человек реактивного века (Jet Age Man). Photo by Ralph Morse, 1954
Пилот реактивного самолета


3D Movie Audience. Photo by J.R. Eyerman, 1952
На просмотре первого полнометражного стерео-фильма Bwana Devil.


Steve McQueen. Photo by John Dominis, 1963
Актер Стив Маккуин ("Великолепная семерка";).


Сельский врач (Country Doctor). Photo by W. Eugene Smith, 1948
Сельский доктор Ernest Ceriani, единственный врач на 1200 квадратных миль региона, после неудачной операции кесарева сечения, в ходе которой из-за осложнений погибли мать и ребенок.


Jack and Bobby: Photo by Hank Walker, 1960
Джон Кеннеди (тогда еще сенатор) со своим младшим братом Робертом в гостиничном номере во время съезда Демократической партии в Лос-Анджелесе. Оба будут убиты через несколько лет.


Sophia Loren. Photo by Alfred Eisenstaedt, 1966
Софи Лорен в фильме "Брак по-итальянски". Когда это откровенный снимок украсил обложку "Лайф", многие критиковали журнал за то, что он "опустился до порнографии". Один читатель написал: "Слава Богу, что почтальон приходит в полдень, когда мои дети в школе".


Charlie Chaplin. Photo by W. Eugene Smith, 1952
63-летний Чарли Чаплин


Gunhild Larking. Photo by George Silk, 1956
Шведская прыгунья в высоту Gunhild Larking на Олимпийских играх в Мельбурне (Австралия) 1956 года


The Beatles in Miami. Photo by John Loengard, 1964
Битлз во время американских гатролей. Вода в бассейне была довольно холодной в тот день, о чем свдетельствует гримасса Ринго.


Перед свадьбой (Before the Wedding). Photo by Michael Rougier, 1962


Liz and Monty: Photo by Peter Stackpole, 1950
Элизабет Тейлор и Монтгомери Клифт во время перерыва на съемках фильма "A Place in the Sun" на студии Paramount.
[img]img-fotki.yandex.ru/get/4525/14124454.2a3/0_812...;>

"Dali Atomicus". Photo by Philippe Halsman, 1948
Шесть часов и 28 бросков (воды, стула и трех кошкек). По словам фотографа "его помощники и он были мокрыми, грязными и почти полностью истощенными", когда наконец снимок удался.


Both Sides Now. Photo by John Shearer, 1971
Мухаммед Али любил перед боем дразнить оппонентов. Перед "боем века" с Джо Фрейзером в марте 71 года он подверг сомнению его мужественность, интеллектуальные способности и "чернокожесть".


Ingenue Audrey: Photo by Mark Shaw, 1954
25-летняя звезда "Римских каникул" Одри Хепберн


Лев зимой (Lion in Winter). Photo by John Bryson, 1959
Хемингуэй неподалеку от своего дома в Кетчуме (шт. Айдахо)


Расступление моря в Солт-Лейк-Сити (Parting the Sea in Salt Lake City). Photo by J.R. Eyerman, 1958
Автокинотеатр в столице штата Юта Солт-Лейк-Сити. На экране Моисей перед расступающимся Красным морем в фильме "Десять заповедей".


Побег мальчика (A Boy's Escape). Photo by Ralph Crane, 1947
Постановочное фото, изображающее побег мальчика из детского дома.


Перед Камелотом, визит в Западную Вирджинию (Before Camelot, a Visit to West Virginia). Photo by Hank Walker, 1960
Джон Кеннеди, который вскоре станет самым молодым американским президентом, выступает в каком-то городке во время предвыборной компании.


Самолет над Манхеттеном (Airplane Over Manhattan). Photo by Margaret Bourke-White, 1939


На свет (Into the Light). Photo by Eugene Smith, 1946


Прыжок одинокого волка (A Wolf's Lonely Leap). Photo by Jim Brandenburg, 1986
Борьба полярного волка за выживание на севере Канады.
[img]img-fotki.yandex.ru/get/5314/14124454.2a3/0_812...;>

Dennis Stock: Photo by Andreas Feininger, 1951
Портрет фотографа Денниса Стока
[/MORE]

URL записи

03:23

ФЕДРА

Не бойся
Когда Луна
Набросится на Землю, сорвавшись с цепи,
Как больная собака,
И загрызет ее насмерть.
Не бойся,
Когда понесут кони,
Топча ногами ее, светлую,
Тело растерзанное,
Растертое в мареве,
Растрепавшиеся по Космосу косы...
О чем же ты думал, Ипполит, когда открывал
Ящик Пандоры в моей голове?
Я заперла ветра в своем теле,
Пока они все не свернулись в воду.
Не бойся,
Когда перестанет так печь -
Течь - в самую ночь - жечь
На глубине глаз, где даже рыбы не плавают,
Где тени боятся прятаться и уползают
В панцыри крепкие морских рептилий...
Море упирается животом в живот неба -
И глядя на них мне кажется,
Что я недогрызла твоих плеч золотых...
Но не бойся.
Это просто такая игра в ускользание,
Просто - игра в конец света.
Демон пустыни уносит тебя в вихре праха -
И понесут кони -
Подгоняемые сверлением
Ветра
- В самые недра
Земли,
Пожираемой кровожадной Луной,
Сорвавшейся с поводка,
Как бешеная собака.
Но ты не бойся, не бойся.
Тебя же никогда и не было.
Семь миллионов лет назад
Острозубый Ливень отсек всё приходить не должное...
Демон во прахе...и понесут кони...
И небу в тягость, и земле полет его.
Теперь - когда она раскидала
На весь черный Космос свечение
Своих золоченых кос...
Но кто же тогда
Через гортань впустил в меня ветер,
Который грыз так изнутри меня люто,
О... тебе не представить - тысячей чешуйчатых челюстей - люто... -
Пока, сам собой подавившись,
Не умер,
Оставив мне лишь горсть праха, размазанной в горле,
Которой мне все не откашляться...
Не проглотить ее.
Не выдохнуть.
Не бойся,
Когда демон будет баюкать твой род -
Прими молчание золотокосное
Как высшую благодать.
Костное, мертвое, тленное -
Все сплевывается в бездны.
Все сбрасывается одеждами.
Все топчется.
Все унесут кони.

П.С. Надо загадывать даты. Надо назначать самому себе свидания ровно через полгода и беседовать с собою из декабря в июнь. Сводить время в единую точку - оно же как глина, поддатливое... его же и нет вовсе. Два конца горизонта, как проволока, смыкаются в одной точке... Это же 31 мая вчера было. Это по календарному времени я уже полгода не могу выдохнуть. А на самом деле, все же было только вчера.



...Из асбеста, не бронзы,
Кожа - южным проклятием,
Вены - зеленые лозы -
Поясом мне на платье.
Шумит и хрипит вода -
Не может пеной откашляться -
А жимолость гонит стада
Теней ее бурными пашнями.
На воду упавший лист
Размоет до стеблекостного
Скелета волною мглистой
И глинистой...слишком поздно
Набрасывать на крюки
Вены веревочной лестницей -
Пока две белых руки
Не станут багровым месивом,
Пока не распорят низ -
Не вытащат косоглазием,
А взгляды не скроют слиз-
Кой синеватой мазью.
Поверх моих бёдер - ток
Воды в ледяном испуге
Сжимает коровий рог
В чернёные хрупкие дуги.
Как будто полна икры,
Луна полнобрюхая, медная
И ходы глубокой норы
Разрыты до рек подземных -
Кровавых кипящих рек...
Нет.
Золото, а не бронза.
Нет - Долтон - по бёдрам бег
Мглистого солнца.



Всю душу спалила
Слезами Сивилла
И руки сожгла
Рудоносным кадилом,
И вырвала жилы,
И сделала струны
Для арфы когтистой,
Для арфы подлунной.
Уста бесноваты,
На веках заплаты
И слов перекаты,
Как волны, патлаты -
" Вещать неумаще-
нное и пропащее -
Во зле мир лежащий
Обрушится, аще
Сгорит плащаница
Червонной жар-птицей,
Железной волчицей
Повыест всем лица,
Измазаны глиной,
Сурьмой и хитином,
И вопль павлиний
Дорвется до Рима... "
И сердце загнило -
И душу спалило,
И тело разъело
До пены в бутыли.
Вещала гудяще
Холодное, спящее
И в яшмовый ящик
Ссыпала кипящее,
Песком нерастёртое,
Несмеянно-мёртвое,
Что свет Сребролукого
Черной стал мукою,
И гнойной стал раной
Прибрежный желанный,
Скиталец со стадом
Овец и баранов.
" Натянуты будни
На лавровый бубен.
И кто неподсуден -
С того не убудет,
А выгнется луком,
Посмертной дугою
И вправится, воя,
Над рощей тугою... "
Уполз белый ящер
Шаманом вопящим,
Вещать неумаще-
нное и палящее.
Уста все спалила
Речами и пылом
И пьяною пылью
Чернеющим Нилом -
" Расплещется пряжа,
Развяжется стужа
И море, и даже
Иссохнется в лужу,
Иссоп станет древом,
А ясень - травою,
А правое - левым,
А вопль - покоем,
И горстью зубов,
Как в ладони песчинок -
Холодный мужчина
В кустарнике тмина.
Суди несудимо,
Брани не от страсти,
Потопом лей вина
В кувшин сладострастия... "
Все руки спалила
От хлада светила,
И с громовым ахом -
Рассыпалась прахом.

Окровавленной брошью Луна к коже небес
Приколота по живому острой иглою
С гагатной застежкой; блестит ледяной надрез
Нештопанным шрамом над вытертым ртом героя,
Которому вечно теперь пересказывать ти-ши-ну...
Но это случилось не нынче и нечего ныть.
Я только увидев тебя отходящим ко сну
Овцу заколола и стала тебя хоронить.
Полынь разоткала и почвы ковер распустила,
Разрезала землю до каменноскальной грудины
И, вытащив сердце земли из оголенного тыла,
Затылком на след его красный тебя уложила.
Аэд крутит в пальцах свой сказ как льняную нить,
Сучит слюной пряжу, свивает в ночи слова.
А я сто стихов спицей сшила тебе на саван
И стала в речных предречениях тебя хоронить
Как рваный месяц - как скомканный, смятый куплет,
Как острый нож, застрявший в девственной плеве,
И если кроме нас никого здесь нет,
То значит мы еще в материнском чреве,
Где каждый обретает навек покой
Под лопнувшей недозвеневшей струной кифары,
В недогоревшем курении фимиамов,
Развеянном слабовольной скупой рукой...
Но вовсе не это плохо, а плохо то,
Что, говоря, глаза твои лишь молчали -
И
Медленно
С апокалиптическим грохотом
Захлопнулась крышка рояля.

"А у вас была когда-нибудь сестра Была "
"Нет но все они сучки"
("Шум и ярость". У. Фолкнер)

Обглоданной костью луна над щебнем долин
Висит, оплывая воском, закоптив всю землю
Черною сажей. Хватай пустой карабин -
Расстреливай время, пока часовой дремлет.
Сказали вино - а подлили кровИ под седло,
И вот уже дарохранительница пуста.
Своровано сердце сырое, и в творог свернулось молоко,
Которым поили в саду Гефсиманском Христа.
И если с волчицы сосцов начинается мир,
То смерть начинается с биения сердца чрез
Чресла. Огонь застывает в порфир,
И бракосочтение с ртутью ведет Гермес.
Герметично запаковываю в кожаный кейс
Писанный на вощеной бумаге слепой закон.
Я бы хотела сказать: Ты - Долтон Эймс
Из Миссисипи, а пишется - Пигмалион
С Кипра, из капроновых зарослей мальвы,
Где под луной стрекочет в дожде трава
На бородатых утесах... И если шваль бы
Эту снять с твоих бедер, то я бы была права,
Скатываясь пчелиной вязкой связкой-слюной,
Медовой Медеей протекая тебе под бок,
Застывая там воском. У нас же теперь любой
Пресуществился, у нас же любой теперь - бог.
А ты человек, Ясон, ты как сон, ты - грешен,
Спишь с женой ближнего своего, пропил руно и злато,
Давишь вино с винограда, не то с черешен,
Красное и черное между остреющих пяток -
Гвоздей, вколачивающих плоть виноградную в доски,
Распинающих ягоды в пену для жизни вечной,
Облепляющую мне все лицо полосками, плоскими
Скупыми тенями несбывшихся Междуречий,
Засыпанных снегом как стриженым ирбисным мехом...
А я жую солнце маисовою облаткой,
И пью вино моря, пролитое из-под стрехи
В котел, где кипела лава, струею гладкой.
И если ты - Долтон Эймс в одном из зеркал,
То есть еще тысячи других, озер миллион,
И где-то ты - сэр Галахад, но я бы сказала,
Что в этом - ты, Долтон Эймс, -
Пигмалион.

23:07

ОРФЕЙ

И так как Аида спускается в Ад,
Как ране не шел ни Орфей, и ни Данте,
Как раненой речью теперь объясняться? -
Аида - в Аид - и ни шагу назад,
Ни шагу на гору, ни шагу вперед,
И не оглянуться на сон в молоке
Заваренный... Варварский сонм вдалеке,
И дольние долгие сны над водой...

Аида в Аду, переплыв реку Стикс,
Покуда со дна не потянет луной,
Счесавшей все волосы в волны лучами -
Считает, как скот, тени, что собрались
В стада, круговертью по вереску, веря
В молитву Орфея, в заклятия Данте -
И мутят песок на дне ноги атлантов -
Аида рыбачит, и души клюют.

По душному мраку в воды удушеньи
Стекается тень сероглаза-Орфея,
Аида-дриада, змею скрутив в леску,
Бросает - крючком все изранены песни -
Коленопреклонный всплывает на голос
Лесной - лисьей шкурой Аидины волосы -
По горло в воде.
Приняв их за платье менад-бассаридок
Орфей обвивает змеею Аиду,
А сам - уплывает от не.

И если Аида из Ада гребёт
В прокушенной лодке из ели и тиса,
Желая омыться в забвении Стикса,
Но вместо воды под-над вёслами - лёд.
И водросли - косы пропавших русалок,
А острые раковины - их ногти и зубы,
Аида с землею в глазах в тело дуба
Скрывает свое - с отпечатком Орфея,

Который плывет еще в водокружении,
В забвении, жжении и междумгновении,
В брожении - в пено- и в пленоплетение,
В гиену без гения.
В менее - пение,
А в более - в боли,
В удушье без запаха,
В холодные хрипы, хуление, тление,
В пощадомоление, в чад и в забвение,
Во вздохи сухие, в ссуженье суждения -
С Хароном - в хирение часохранения -
Хромого монохромного хроноса чтение -
К луной нерасчесанному времени.

22:12 

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

22:57

Мне кажется, что я до смерти не забуду этот запах. Запах корма для рыбок. В высохшем аквариуме со стеклами, запотевшими бахромой водорослей.

18:42

- Я просто очень устала держать зонт. Он тяжелый. А здесь все время идет дождь.
Эрендира сидела и потирала предплечья.
- Зонт очень тяжелый.

1.

В тот вечер, когда мы впервые пошли к океану, шел ливень. Кругом все чернело глянцевой, отлакированной, как мужские башмаки, темнотой. Мокрое небо. Океан с размазанными по поверхности отражениями оранжевых фонарей. Ветер стал сильнее.
Округа ходила ходуном, размноженная в тысячах мокрых зеркал - а океан принимал в себя и землю, и небо, раскачивая их, как на качелях.
Ты повернул ко мне голову:
- Пойдем?
При этом ты даже не смотрел на меня - ты повернулся, но не посмотрел на меня. Твое лицо было исполосовано оранжевым светом. А слова ты произнес так тихо, что я не услышала их за шквалом ветра и разгадала только по губам. Но это же было не сложно - всего одно слово в два слога - тем более, я заранее знала, что ты скажешь.
Океан лежал перед нами, как гладкая пятнистая пума. Или змея, что, в общем-то, одно и то же. Теперь уже все стало единообразным, не то, что раньше. А тогда ты сказал это на выдохе и как-то - обреченно - Пойдем.
Да, ты сказал именно так, без вопросительного знака в конце. Ты же никогда ничего не спрашиваешь. Ты даже не предлагаешь. Как-будто все знаешь наперед - хотя, ты - точно знаешь. Потому что я пошла.
Песок был черный и ледяной, как снежная крупа, и хрустящий, как осколки звезд или стеклянное крошево. Он исколол мне все ступни, пока я шла, глядя себе под ноги - но не ради осторожности - потому что я наоборот наступала на все самые острые раковины - а просто чтобы не смотреть на тебя. У кромки океана воздух сделался густым и жирным, как патока - или как слизь моллюска. Что, в общем-то, одно и то же теперь... Ведь понятно, что океан - это просто огромная устрица, в растворенной раковине земли и неба, и она так тяжело дышит, поднимая все свое огромное неповоротливое тело за раз, потому что знает, что скоро задохнется. Ей надо успеть надышаться, пока она не будет сварена заживо. Океан задохнется. Он будет таким же черным, как и сейчас, и в него будет вливаться красная вязкая вулканическая лава. Точно так же, как пока в него льется оранжевый свет фонарей, зажигающихся на пирсе.
Воздух загустел и потрескался от запаха гниющих, выброшенных прибоем водорослей, бурых, фиолетовых и зеленых, копошащихся под порывами ветра в песке, как роющие себе ямки разноцветные гусеницы. А океан полз черной блестящей гусеницей по песчаному побережью.
Ты не подал мне руки. Я сама наступила в месиво размягченных кладофор, похожих на вычесанные зеленые волосы мертвых русалок, которые мягко сомкнулись вокруг моих лодыжек, так, что я даже не почувствовала дна. Я прошла чуть дальше, отлепляя от колен присосавшиеся к коже скользкие ламинарии и ульвы со слизистыми спинами.
Все это время ливень, не прекращаясь, лил, как сумасшедший. Все было мокрым, и даже океан, казалось, вымок сильнее обычного.
В ту ночь мы не заплывали далеко, и я даже не думала о том, насколько можно. Мы плавали там, где обычно плавают все, на средней глубине, и это было хорошо. Океан полыхал огнями, и его обтянутый глянцевой шипастой шкурой хребет поднимался то вверх, то вниз, то вперед, то назад - в такт его глубокому дыханию...

Утро было ясным и солнечным. Я проснулась с волосами, полными песка и соли. Ты спал рядом. Я оделась, тихо собрала вещи и ушла по мокрому побережью в другую сторону. Не прощаясь и не оглядываясь. Над океаном собирались облака.

* * *

- Я ничего не знаю об этом мужчине, - говорит она. - Я знаю только, что его зовут в честь того святого, который покровительствует мореплавателем, и сам был при жизни рыбарем.
- Ты же выросла у моря, Эрендира... Тебе ли объяснять. Разве море когда-нибудь бывает постоянным? Разве не от Луны оно зависит? А Луна за ночь меняет по пять платьев, и я уж не говорю о месяце...
Женщины сидят в патио и режут абрикосы. Перед ними два огромных медных таза. В один они бросают косточки, а в другой кладут розоватые половинки абрикосов. Рядом цветут кусты жасмина.
- У меня болит голова, - говорит Эрендира после непродолжительного молчания. - Надо бы вырубить эти кусты, пока они не выжили нас из дома. Сейчас очень влажно. От постоянных дождей они совсем разрастутся и их тени будут спать в наших кроватях.
Женщина рядом с ней качает головой. У нее все руки в синих жилках; в ушах - тяжелые круглые серьги с македонским узором в виде солнца.
- Он никогда не полюбит тебя, девочка. Он любит сам океан, до тебя ему нет никакого дела. Ему все равно, с кем плавать.

2.

В следующий раз мы встретились в конце того же месяца. Утро было холодное, но к вечеру стало жарко. Воздух над побережьем был тяжелым, как флакон, в котором разжигают благовония. От духоты было невозможно дышать. Казалось, мы незаметно для себя самих опустились на дно раскаленного океана и дышим теперь под водой.
Мы поели немного рыбы и водорослей в придорожном кафе, на стенах которого висят сети, украшенные раковинами. Чтобы не сидеть слишком долго напротив тебя и не смотреть тебе в глаза, я то и дело выходила во двор выкурить папиросу, а ты в то время болтал с официантами.
Мы выпили граппы.
Солнце садилось.
В кафе уже было нечем дышать, мы вышли и пошли в ту сторону, где шумели волны.
Все было совсем не так, как в прошлый раз. Океан был изумрудный вдали и синий в моих ладонях, разузоренный белой пеной - фарфоровая пиала, покрытая кобальтовой глазурью, на которой иглой процарапан орнамент. Над ним нависало небо, в красных и розоватых разрывах, как раненая плоть.
Ты снял с себя всю одежду и сказал, не глядя на меня, а трогая ласкающие твои пятки волны:
- Раздевайся.
Внутри меня царило какое-то проклятое безумие, как будто там с ветки на ветку скакали обезьяны, сотрясая все вокруг своими криками, а птицы - чудовищные, всех цветов радуги, с не испорченным еще оперением, с шумом клевали растущие на лианах орхидеи, высовывающие свои ядовитые острые языки из полных затвердевающих губ. Ветер стал сильнее.
В ту ночь мы все время смеялись. Мы заплыли немного глубже, чем в первый раз, но все же не так глубоко, чтобы можно было нырнуть. Ты плавал, как будто родился с жабрами и хвостом. Твое лицо ничего не выражало.
Небо уже почернело и стало с плеском вливаться в океан, пока они не образовали какую-то круглую медицинскую колбу из темного стекла. Розовые порезы облаков затянулись в белые тонкие шрамы вокруг едва вынырнувшей Луны, краснеющей на теле неба, как свежий кровоподтек.
Мы плавали парно, как плавают дельфины. Я придумала это и смялась сама про себя своей находке.
Потом ты сказал, что устал, и мы вылезли на берег. Волны цвета черного винограда с шипением забирались под руки, растворяясь в горсти пеной. Бронзовые крабы копошились в морской шерсти, как вши, шурша клешнями о ссыпающийся песок.
Посвежело. Бриз дул с океана на берег. Мне казалось, что мое тело стало легким и прозрачным, как тело призрака.
Я засыпала, слушая мерный скрип волн и перекатывающихся с боку на бок камней, и ты дышал океану в такт, попадая в слабые доли, и мне казалось, что я слушаю какую-то особую музыку. Музыку, которую кроме меня никому больше не услышать и не понять, потому что она как-будто специально для меня была создана. Мне было спокойно особенным покоем.
Я знала, что теперь океан никогда не задохнется...

Мы проснулись одновременно. Солнце было высоко в зените. Я была как соляная мумия, потому что ночью вода добралась до моего тела и обтачивала его всю ночь, как раковину. Ты помог мне завязать пояс, обхватив меня сзади и затянув узел на талии резким и властным движением. Я вздрогнула.
Мы дошли до края берега, где кончается песок и начинается улица, и разошлись в разные стороны.
Мне было очень жарко. Я улыбалась.

* * *
- Не ходи туда, там теперь один дождь. Я только что оттуда.
Эрендира растирает плечи.
- Вроде бы ничего не случилось... Но вот мелочь...да этот зонт. Его тяжело держать над головой весь день.
Дождь размывает земляные тропинки во дворе. Земля пузырится, словно вскипает.
- Скоро уже океан и до нас доберется, - говорит грузная старуха, расчесывая пряжу. - Еще немного, вот увидишь, он выйдет из берегов и будет лапать и хватать своей глоткой все, что только увидит. Как бешеный зверь, выпущенный из клетки.
Эрендира вздрагивает.
Пахнет влажной землей, заплесневелой сыростью, грибами и папоротниками.
- А я бы хотела, чтобы он освободился наконец... чтобы он все снес, ничего не оставил... и никого. Нельзя же всю жизнь сидеть в оковах. Нужно нырять так глубоко, чтобы уже невозможно было вынырнуть.
- Кто?
Эрендира молчит. Потом потихоньку встает и, покручивая колесико часов на цепочке, идет на цыпочках к окну.
- Все боятся нырять в океан. А вот он не побоится и нырнет однажды в глубь земли, под самую земную кору нырнет и не вынырнет. И всех за собой утянет. В наказание за страх. Перед глубиной.

3.

В тот вечер - было начало июня - я сидела на перилах моста и в руках у меня был стакан с ромом. Летняя ночь была теплой, как сироп из шелковицы.
Я увидела тебя случайно, ты шел с друзьями на пирс, и вы проходили через мост. Увидев меня, ты остановился.
- Эрендира! Ничего себе! А я думаю, кто это так соблазнительно сидит на перилах, со стаканчиком текилы в руках.
- Рома, - поправила его я.
Ты обнял меня и поцеловал.
- Плавать сегодня не пойдем, - сказал ты сразу, хотя я даже не спрашивала. - Я очень устал.
Я кивнула:
- Ну что ты, я все понимаю.
Я хотела сказать еще что-то, что, в общем-то, не имело никакого смысла, и потому этого нельзя было говорить, что-то, запрещенное правилами игры. И все-таки молчание показалось мне тяжелым, как картонный каркас платья для конфирмации, которое я одела один раз в жизни, а запомнила навсегда.
Тени с ветвей смоковницы падали тебе на лицо и плечи как продолговатые листья. Океан шумел вдалеке.

На прощание ты крепко прижал меня к себе и усеял весь мой лоб вдоль линии роста волос поцелуями, горячими, как маленькие красные угли.
- Счастливо, Эрендира!
Ты был в прекрасном настроении и, уходя, коснулся моего рта губами.
А я посидела еще немного на мосту и пошла к Анхелике.

* * *
Да нет, я не вру. Я знала, что у него есть жена. Я просто никогда об этом не думала.

4.

Мы шли вдоль реки, и в долине, куда она впадала, росли два сикомора.
Луна к тому моменту уже была желто-зеленая, яблоневая, как окислившаяся бронзовая монета. При встрече ты снова поцеловал меня, бог знает зачем.
Высокая трава царапала мне ноги, и стрекотали цикады. Сквозь листву проглядывал шпиль и башня храма, что выше по течению реки. И если где-то в этот момент кто-то и писал нам смертные приговоры, это было неважно.
На поверхности вся река была в перьях от Луны - она линяла в воду, как белый голубь.
Под ногами то и дело проскальзывали ящерицы. Подходила ночь. Ящерицы остывали... Песок скрежетал под их лапами, как на зубах.
Мы выпили немного вина. И все, что я говорила, казалось мне каким-то текстом, который я читаю с листа, выкопанного из чьей-то могилы, захороненной много тысячелетий назад. Впереди шумел океан, и он казался мне менее вечным, чем шаги, которые крошились позади нас и исчезали, едва мы делали новые, ступая по сухим сучьям и стеблям. Мы были наполнены этим треском - цикад, хвороста, клювов и крыльев.
Побережье было безупречно чисто. Отлив вылизал весь берег и перегрыз зелеными зубами все водоросли и мусор, приносимый со дна. Я с детства любила отливы и боялась приливов - потому что последние могли выкинуть на берег утопленников, моряков, попавших в кораблекрушение или в бурю, и дохлую рыбу, а то и всех разом. Говорят, в Сан-Палермо, прибой как-то выкинул ангела.
Океан выбрасывает на берег весь свой мусор так же, как мать скидывает нежеланного ребенка. Он хочет остаться чистым. Непорочным. Он не будет беременеть грязью и вынашивать ее.
Раковины сверкали под ногами, а звезды - над головами. Они то и дело падали вниз, перечеркивая хвостом полнеба и, не удержавшись за какие-то свои космические выступы, срывались в океан, а он тихо стонал во тьме, оплодотворяемый серебряным звездным семенем. Днем он будет возвращать их сияние. И снова беременеть светом ночью. Но он никогда не будет набухать грязью. Святой Океан.
Я вдруг подумала, что твоя жена очень красива.
Ты раздевался:
- Идешь?
Я кивнула, но ты не знал, что я задумала. А, может, я и сама тогда еще этого не знала. Холмы на горизонте были как опухшие веки.
Ты медленно заходил в воду, и она опоясывала твое тело. Луна занавесилась облаком и не видела, как мы кровоизливались в волны.

И тогда... да - тогда, когда ветер стал сильнее, и вода - кристаллической - я напрягла икорные мышцы и ... - а мы кровоизливались в волны - и мои руки превратились в две гребущие лопасти - тогда, когда ветер... - я сильнее втянула в легкие воздух - и вода... - воздух пружиной вошел в грудь, и уже внутри - стала кристаллической... - уже внутри пружина раскрылась и мои легкие - луна занавесилась... - разорвало на две неравные части криком - когда ветер стал сильнее - воплем, равного которому не было по силе - и я... - а вода кристаллической - и я... - когда ветер стал... - и я - а луна... - и мы кровоизлились - я нырнула.
Я была очень далеко от берега. Небо поменялось с землей местами. Все звезды разом опрокинулись. Земля задрожала и разлетелась на куски, как раздробленный копытами камень. Тогда, когда ветер стал сильнее.
Я спускалась все ниже и ниже, как ледяная рыба, и видела, как моя кожа меняет цвет с человеческого на мутно-зеленый, как тело одевается в тени и заворачивается в подводную тьму. Царство без запаха. На дне было так холодно, как было на земле в первые минуты после сотворения.
Я была русалкой, с высоко подколотыми волосами. С волосами - в цветах и раковинах. На дне лежали утопленники и сгнившие остовы затонувших каравелл, к мачтам которых присосались острыми зубами полипы и водоросли. Трубчатые зеленые водоросли раскачивались, стиснутые между течений, как снопы зеленых вен, прикипевших к почве запекшейся кровью.
Утопленники. Корабли. Я.
Больше никого.

* * *

- Сложи зонт и положи его на коврик в коридоре. Да, на темно-зеленый. Да, и не трогай. Его. Он тяжелый, и от него у меня болят плечи.
- А на улице стало теплее, кажется. Можно выйти в патио, оно почти высохло.
- Стало теплее, и жасмин стал пахнуть еще сильнее...
-...а землю у апельсинов раскопали ящерицы...
-...и табак весь намок в кисете и сгнил. Кто же его оставил прямо на улице? Теплеет, надо выйти в сад.
- Вот как... - она поднимает лицо и пережевывает глазами то, что видит. - У вечера сегодня поднимается температура... Значит, ночь будет лихорадить.

5.

Я поняла, что ты не нырнул. Что ты завел меня в этот океан, а сам не нырнул. Тогда я попыталась подняться со дна и вылезти на берег - тогда, когда ветер стал сильнее - я попыталась вылезти на берег - а Луна все еще кровоизливалась - мне было тяжело дышать, и вода наполнила мои легкие почти целиком, как два полиэтиленовых пакета. Надо мной висело твердое небо - и облака ползли по нему, как жирные мохнатые гусеницы.
Вокруг плавали медузы - словно яичные белки, выпущенные в холодную воду - и жалили тело. И я слышала, как вода на берегу наползает на раскаленные солнцем камни, тоже жалит их и шипит, как змея, а они ноют от дикой нестерпимой боли.
И когда я наконец вылезла, то побежала со всех ног к твоему дому, чтобы узнать, выплюнул ли тебя океан, отторгая, или ты сам выполз из его хищного рта, уцепившись за клыки прибрежных камней. Я бежала к твоему дому - и чувствовала себя Ионой, высвободившимся из чрева кита.
Я не добежала до твоего дома. Я увидела вас издалека.
Вы сидели с женой на ступеньке крыльца. Ты - обнаженный по пояс. Она - в красной юбке и с цветком за ухом. В руках у нее был деревянный молоток и плошка. Она смотрела себе под ноги, опустив голову с ничего не выражающим лицом, и поминутно била молотком по плошке. Ее фигура в форме песочных часов была замотана в шаль. Ты сидел рядом, смотря в другую сторону. Перед тобой лежала куча свиных потрохов, и ты палкой отгонял от этой кучи мух. По тому, как распухло и покраснело твое левое плечо, я поняла, что тебя только что укусил овод. Твоя тень пересекала ступень наискось, как стрелка солнечных часов.
Вы оба молчали.
Я стояла и долго смотрела на эту картину, пока половина крыльца не заполнилась тенью, как сосуд - молоком. Вы оба не двигались. Я смотрела и так и не могла понять, почему я не вижу того человека, который однажды показал мне океан.
Потом я поняла, что это уже невозможно - потому что теперь я знала океан лучше тебя. Ученики превосходят своих учителей. Молодой жрец побеждает старого. Книга убьет здание. Главное - не касаться земли и не смотреть на солнце.
Наконец, все ваше крыльцо заволокла тень - налегла на него, как пушной зверь с густым мехом. Черви почти всю сожрали кучу потрохов перед твоим носом, потому что ты разгонял мух сверху, не видя, как черви поджирают гниль снизу. Твоя жена легла спиной на ступени, головой вниз. Я подумала, что весь песок в ее часах уже стек вниз, и она перевернулась, чтобы он вернулся в верхнюю часть и мог начать свой цикл заново.
Я посмотрела на это еще немного и ушла.
Я шла и шла, и дорога вела то вверх, то вниз, дорога вилась, и дорога текла, дорога уже почти дошла мне до бедер и отхлынула... Деревья без листвы затевали странные танцы, и их кроны шатались, как ивовые корзины. Женщины несли детей к реке.
Ветер стал сильнее. Тени света летели по небу, как стаи насекомых, а черные тучи на нем клубились, как саранча. Я присмотрелась получше и увидела, что это вовсе не тучи - а отраженные днища штормовых волн. Я бессознательно посмотрела направо, туда, где должна была бы находиться каравелла. И увидела только покрытую зеленой слизью деревянную доску.
И тогда я поняла, что я уже тысячу лет нахожусь на дне океана.
На дне того океана, куда ты так и не решился прыгнуть.






 

Господи, пожалуйста, помоги
Достать мне восемнадцать ножей из горла
И одиннадцать из груди.
Я как сквозь призму вижу, что мне здесь не место -
Я, наверное, вылеплена из другого - третьего - теста -
И просто хотела остаться перед всеми честной -
Хотя смотря мерить какою мерою...
А у меня внутри все разрыто пантерами
И изжевано, изгрызано желтыми леопардами,
Пятнистыми, как Пятикнижие золотоглазых сефардов.
А какого цвета твои, черноволосый Сарда-
Напал?
Зацветают гирлянды нардов
На выступах скал -
И глаза твои - мутный с лакричным блеском серый опал.
Господи, но я не об этом - прервался бег -
От олимпийских предгорий к гималайскому снегу.
В комнатах без хозяина неяркий свет -
Так что не видишь даже собственной тени -
И как я сбегала от дыма по жирным ступеням,
Вырываясь в ночь, закапанную молоком Луны в третьей фазе,
Висящей, как обнажившаяся белая грудь
Среди драпировок густого, как патока, черного газа,
Как грустная горькая груша, Лунная грудь...
И всех перерезанных нитей острящий вал -
Сарданапал,
Твой женственный жестокий венец на челе завял,
И не сплести другого, и не вернуть -
Забудь. Все, что было - и не было - разом забудь.
Гепарды, пантеры - вдоволь еще будет всего на охоте
За сонно-горячей, обласканной белой плотью,
За спелой мякотью винной, виноградной ночи -
А я свои ночи и дни раздала прочим,
И год острым клювом выклевал их из лета -
И бросил к ногам только сгнившую кожуру...
А я буду помнить это, пока не умру,
Пока на моих костях не нарастет иней,
Пока не сотрется клинопись с табулы глиняной,
И не затянутся шрамы меридианов...
Мой Саломон желанный.
И, Господи, что же мне сделать, чтобы найти
И выкрутить сто семь игл из горла
И триста шестьдесят пять - из груди.

15:21

Вой

Слышишь -
Лихорадка завыла...
Поклон за речь и почёт.
Жаль, что в твоих жилах
Уже ничего не течёт -

Ни кровь, ни вино, ни патока,
Ни молоко, ни гной.
Четыре глаза заплаканных
Из дыма следят за тобой.

Лежачие всегда чистые...
Двенадцать лихорадок-сестер
Звенят волосами-монистами
И точат о голос топор.

Под волнами, под медовыми,
Где выпьему вою тонуть,
За двадцать двумя засовами
Зарыта в песок моя грудь.

Не бойся -
Лихорадки то воют,
А я не встаю по ночам
Из ила речного и гноя,
Чтоб сном тебе в уши кричать,

Чтоб мучить твою невесту
Чтоб спину седлать седлом.
Все мертвые знают - их место
Болото да бурелом.

А если б тебя закружило -
Из раны полился бы мёд...
Но нет - ведь в твоих жилах
Давно ничего не течёт.

01:05

12.08.2011 в 00:47
Пишет  -Eiric-:

Мои друзья - злобные тупые уроды,
но люблю я их, естественно, не за это.

Она устраивает Вудсток у себя дома,
      верит, что все еще длится лето,
          шепчет: "брат мой, снежное оно нынче..."
Лето рассыпается перед ней на тысячи
                      красных листьев - резных, кленовых -
                              на тысячи кровавых осколков из льда.
"Изольда, милая", - говорю, - "Тристан твой вернется когда-нибудь из-за моря.
Знаешь, они всегда возвращаются. Иногда."

Мы сидим с ней, свесив ноги за подоконник, -
                            под нами заходит солнце.
Пьем дрянное мартини, рассуждаем о вечном.
Это лето кажется практически бесконечным.

JFK еще жив, хотя все знают, что уже лет шесть, как нет.
До Пасхального Наступления еще три года.

Кажется, это просто очень снежное лето, придурь природы.
Кажется - это просто в вечность билет.


Редко когда кому посвящаю стихи, но это - совершенно точно - for Cruidin.

URL записи

"Восемнадцатилетнее вино горчит перед распитием," -
Пишет молодой монах в скриптории старой башни, -
"Мне никогда не понять бег лозы, как голодного не понять сытому...
Две белые птицы скользят по воде так гладко, что даже страшно."

Луна вычеркивает из небытья ветви рябины и дрока,
Припорошенных дыханием мертвых изнутри, под корнями.
Гора опускает отражение в озеро - острый и смуглый локоть -
Висит силуэт круглой башни в небе. Распоротое дыхание.

"Если смотреть на Бога с земли, подняв глаза вдоль по башне,
Так же, как по стволу рябины мертвые дышат на небо,
Можно увидеть во вторнике - среду, а в озере - день вчерашний,
А все, что случилось и памятью стало - лишь призрак, да сон, да небыль.

И вот я говорю - Господи, ты зацветаешь вереском
Каждый август, опрокидываясь на горы дождем фиолетовых перьев,
Переливаясь сквозь мшистые камни, по долу, и сверху, и через... Как
Ты успеваешь быть разом повсюду - и горечью, и весельем?"

Луна вызывает подземные воды и шепчет им тихо...свистом...
А тисы растут вавилонскими башнями, шеями ночь разрывая.
В скриптории башни скрипит перо, скребет по пергаментным листьям -
И буквы садятся, как птицы на ветку, на строчку - и не улетают.